100-летию Святослава Рихтера
Элисо Вирсаладзе открыла в Нижегородской филармонии цикл концертов, посвященных 100-летию со дня рождения Рихтера. Кроме неё, в абонементе примет участие Наталия Гутман, что вполне закономерно, поскольку обе исполнительницы относятся к сообществу музыкантов, называемому «кругом Рихтера». Обеих связывают с Рихтером долгие годы дружбы, интенсивного интеллектуального общения, творческого сотрудничества, совместных выступлений, переживаний по поводу радостных и горьких событий.
В первый вечер цикла были исполнены три фортепианных концерта – Грига, Первый Листа и Второй Равеля (для левой руки). Сопровождал выступление пианистки Академический симфонический оркестр Нижегородской филармонии под руководством Александра Скульского. Нижегородцам предстоит также услышать совместное выступление виолончелистки и пианистки в камерной программе и сольный концерт Наталии Гутман. Накануне концерта в интервью корреспонденту Belcanto.ru Элисо Вирсаладзе рассказала о своём общении с великим пианистом ХХ века.
— Элисо Константиновна, когда произошло ваше знакомство со Святославом Теофиловичем Рихтером, сохранились ли у вас воспоминания об этом? Посещали ли вы его концерты в Тбилиси? Я прочитала, что Нейгауз часто отдыхал в Грузии, а Рихтер навещал его. Вы знали об этом?
— Впервые я услышала Рихтера на концерте в Кисловодске, когда мне было девять лет. Этот концерт я помню смутно, но, безусловно, помню. Несмотря на то, что я тогда была ребёнком, имя Рихтера даже для меня уже было очень значимым. В Тбилиси он приезжал с самого начала своей карьеры, подолгу жил там у знакомых и занимался, накапливал репертуар, даже во время войны выступал с концертами и, конечно, после войны. Хронологических записей его посещений я не вела, но думаю, что он появлялся в Грузии чуть ли не каждый год. Нейгауз действительно часто отдыхал в Грузии, в горах, и Рихтер приезжал туда, чтобы увидеться с ним.
Был и печальный повод для его приезда, когда очень известная пианистка, профессор Тбилисской консерватории Валентина Константиновна Куфтина покончила с собой после трагической гибели своего мужа, ученого-археолога. Свой концерт в Тбилиси вскоре после её смерти Рихтер посвятил её памяти. Они очень дружили, он уважал её как музыканта и педагога. На этом концерте я была.
У нас в семье в домашних разговорах с бабушкой чаще фигурировал Генрих Густавович, ведь они были знакомы, тесно общались как педагоги. А выступления Рихтера она не могла со мной обсуждать, потому что когда я их посещала, она уже не выходила из дома и на его концерты попасть не могла.
— В 1962 году в Москве вы готовились ко второму конкурсу Чайковского, и вашей подготовкой занимался как раз Нейгауз. Может быть, в это время вы встречались и с Рихтером? Он именно тогда вас заметил?
— Я думаю, что он тогда меня совершенно не заметил, и вообще не уверена, что он приходил, так как он был отравлен первым конкурсом, на котором в первый и последний раз в своей жизни сидел в жюри. Поэтому на второй конкурс его уже не хватило. (Смеётся.) А вот его жена, Нина Львовна, меня слушала на первом туре, я запомнила это хорошо. Зато впервые к нему домой я попала именно в этом году. Это произошло потому, что Генрих Густавович тогда не имел жилья и жил со своей женой у Рихтера. Так что первый раз в своей жизни я тогда побывала и в этой квартире, и в этой знаменитой атмосфере.
— Получается, когда-то в молодости Рихтер жил у Нейгауза, а тут наоборот.
— Совершенно верно. Рихтер предоставил квартиру своему учителю. Но мы тогда не виделись с Рихтером, я приходила туда лишь для занятий с Нейгаузом. А познакомились мы в 1966 году. Это был тот единственный случай, когда он провёл со мной урок у него дома. Я играла ему си-бемоль мажорную сонату Моцарта, К. 333. И вот недавно на «Декабрьских вечерах» именно с этой сонаты я начала своё выступление в честь него. А тогда для занятия с ним я специально выбрала небольшое произведение, и он говорил мне такие вещи, которые запомнились, конечно, на всю жизнь. Он, как обычно, делился какими-то своими ассоциациями по поводу различных мест в сонате. Помню, во второй части он обратил мое внимание на один гармонический оборот, который, как ему казалось, предвосхищал Вагнера.
— Кстати, в одной из книг о Рихтере приведены его слова о Моцарте. Он говорит, что в Моцарте ему недостает «свежести». Рихтер винит в этом отца Моцарта, который, по его мнению, слишком уж эксплуатировал талант своего ребёнка-вундеркинда.
— Знаете, я не совсем доверяю всяким книгам о Рихтере. Это могло быть сказано им в определенном настроении. Конечно, по многим вопросам мнение его было незыблемым, но так можно сказать далеко не обо всех его высказываниях о жизни и музыке. Некоторые его убеждения вовсе не были стопроцентными. Тем более это касается Моцарта. Я многократно слышала прямо противоположные слова Рихтера о Моцарте, не говоря уж о том, что он играл его произведения очень часто, и то, как он их играл, полностью опровергает содержание приведенной вами цитаты.
Он вообще был человеком настроения. И поэтому когда мне говорят: вот, он так замечательно о вас пишет — я не позволяю себе впадать по этому поводу в эйфорию. Да, он написал обо мне хорошие слова в своём дневнике, и, конечно, это приятно, когда о тебе так сказал сам Рихтер, о чём тут говорить! Но эти слова не следует возводить в степень, нужно к ним относиться сдержанно.— Я думаю, благодаря этому высказыванию многие воспринимают вас как музыканта его круга. Вообще, такое понятие, как «круг Рихтера», существовало? И если да, то был ли он узок или достаточно широк, по-вашему?
— Есть музыканты, которые были с ним знакомы гораздо дольше меня и общались намного более тесно – например, Наталья Григорьевна Гутман. Про себя же я могу сказать, что я имела честь быть знакомой с ним на протяжении определенного периода моей жизни.
— Даже те воспоминания, которые вам кажутся незначительными, сегодня очень ценны для нас.
— Я это понимаю, ведь о Рихтере ходит столько всяких небылиц, слухов, которые не соответствуют действительности. В то же время воспоминания о нём трудны, потому что он был так многогранен и многообразен, что любое воспоминание о нём не будет абсолютно точным. Так же, как и всё, что выходило из его уст, все его слова нельзя воспринимать как догму. К тому же это личность такого огромного масштаба, что требует рассказа исключительно в превосходных степенях.
Я хочу сказать, что превосходная степень – это как раз правильный ракурс воспоминаний о нём. Он и был таким – из ряда вон выходящим явлением, уникальным человеком, наделённым талантами в различных областях. Он мог стать и художником, и актёром, и режиссёром, и дирижёром, и, наверное, даже композитором, если бы захотел. Но он стал исполнителем и до конца жизни был верен своему выбору. И это тоже уникальный случай. Я знаю немало музыкантов, которые «перескакивали» через свой инструмент и брались за дирижирование. И, конечно, их нельзя назвать в полной мере профессионалами в этой сфере. Даже великий Ростропович был не столько дирижёром-профессионалом, сколько гигантом, который, стоя перед оркестром, вдохновлял людей своей харизмой.
— Рихтер тоже мог стать таким гигантом.
— Естественно. Я об этом и говорю. Но Рихтер не стал. Я не знаю, что заставило его сконцентрироваться только на своём инструменте. К сожалению, от Рихтера я не слышала объяснений по этому поводу. Наверное, объяснение следует искать в том, что фортепиано вмещает в себя невероятное количество возможностей для исполнителя. Жизни не хватит открыть все его богатства, я не устаю повторять это.
— Известно, что Святослав Теофилович часто отыскивал параллели между образами музыкальными и образами литературными или художественными. Близок ли вам такой способ музыкального мышления? Вызывает ли у вас музыка столь же конкретные ассоциации с другими произведениями искусства? Я знаю, что многие исполнители считают музыку языком абстрактным, и если исходить из этого, то, наверное, различные ассоциации навязывают некоторым музыкальным произведениям содержание, которое автор не имел в виду.
— Признаюсь, что у меня всё по-другому. Образы, которые возникают у меня, и есть, и вроде бы их и нет. Их нельзя назвать реалистическими, часто им нет аналогов ни в жизни, ни в других видах искусства. Они не конкретны, а, скорее, абсолютно абстрактны. И, конечно, настолько индивидуальны, что часто я даже не могу ими поделиться с другими. Когда я работаю над произведением со студентом, я могу лишь в общих чертах выделить в нём что-то конкретное – например, представление о физическом состоянии человека, то есть иногда в самой музыке есть указание на усталость или, наоборот, приподнятость, грусть или веселость. Всё это исходит из характера самой музыки. И это всегда связано только с этим сочинением и не соприкасается с образностью другого произведения искусства.
— Вы как-то для себя объясняете, какова совокупность тех условий, благодаря которым стало возможным появление такого гения?
— Рихтер — чисто феноменальное явление. Все его качества были заложены в нём генетически. Где бы и когда он ни родился, он стал бы таким, каким мы его знаем. Вряд ли можно перечислить все те черты, которые дают такой уникальный сплав, такой невероятный результат. Его природные способности были помножены на фанатизм, на любовь к искусству. Он в равной степени увлекался многими его видами. Меня всегда приводило в изумление то, что он всё знал, всё помнил. Причём это было не механическое запоминание, а проживание каждого факта искусства. Всё, что он читал, видел или слышал, он пропускал через сердце. Для него вообще не существовало мелочей, он всему придавал значение, вникал в суть всех явлений, старался всё прочувствовать, не проскальзывал мимо подробностей жизни.
— Согласитесь, что в его знаменитых поездках по городам России отразилась его любовь к человеку, отсутствие высокомерия, и мне кажется, что многие музыканты, причем разных поколений, даже молодые, ему в этом немного подражают.
— Безусловно. Самое удивительное, что всё это было у него совершенно естественно, без какой-то пафосной позы, желания продемонстрировать своё благородство. Ни в коем случае! Просто ему всегда хотелось сыграть там, где ещё никто не играл. Для него было неважно, в каком зале и даже на каком рояле играть, он не был капризным в этом отношении. С ним всегда ездил настройщик, насколько я знаю. Но это не во всех случаях могло повлиять на качество инструмента, как вы понимаете. И когда я слышу, что кто-то из пианистов поехал в другой город или другую страну со своим инструментом, у меня это вызывает смех.
— Из многочисленных воспоминаний о Рихтере можно сделать вывод о его равнодушии ко всему материальному.
— Он действительно был настолько равнодушен, что даже не знал, что сколько стоит в магазине. Он не знал цену деньгам вообще. Это было органичным свойством его личности, и на фоне отсутствия интереса к материальному миру вполне естественной выглядела его страстная увлеченность искусством.
— Мы все странники в этой жизни… Он, конечно, не был чужд философии. Возможно, именно так он и сам объяснял свою любовь к этому произведению. Ох, об этом человеке так много всего можно сказать и провести столько различных параллелей… Понимаете, прежде всего, он был великим артистом. И как не было незыблемым любое его исполнение, так невозможно считать незыблемым чье-то мнение о нём и даже его собственное мнение о самом себе.
Каждое его исполнение абсолютно не было похоже на предыдущее. Для меня это самое ценное в артисте. Рихтер был безумно разным. Исполнитель, который всегда играет одинаково, не артист. На сцене происходит сиюминутное рождение музыкального произведения, и вместе с концертом оно уходит в прошлое. Вот, мгновение – и оно закончилось, его больше нет. Театр лишь отчасти сродни исполнительству, там, конечно, тоже возможна вариативность исполнения. Но ведь в театре есть слова, там много артистов и ко всему прочему есть ещё и режиссёр, от которого зависит игра коллектива исполнителей. А тут ты сам себе режиссёр.
— Рихтера не разочаровывала реакция публики? Ведь в той же глубинке она не всегда была адекватной, наверняка слушатели не могли в должной мере оценить уникальность каждой его интерпретации. Играл ли он для людей или лишь для того, чтобы создать совершенный вариант исполнения?
— Его задачей было не снизойти до слушателя, а поднять его до своего уровня. Прослушивание его выступлений не было развлечением, далеко не всегда доставляло удовольствие, но, прежде всего, становилось непростой душевной работой. Это было нелегко – слушать Рихтера.
— Валентина Николаевна Чемберджи описывает одно его выступление в БЗК, когда он в первом отделении играл «Симфонические этюды» Шумана, причем сыграл так, что сам был доволен выступлением, но получил лишь сдержанные хлопки. А во втором отделении исполнил «Картинки с выставки», по его собственному мнению, неудачно, но публика взорвалась аплодисментами. И он был обижен такой неадекватной реакцией слушателей.
— Такое на концертах бывает довольно часто, это нормально. Тебе кажется, что ты играешь хорошо, а людям не нравится, и наоборот. Всё это очень субъективно. Подчас совершенно невозможно сказать, почему твоя энергия не доходит до слушателей. Множество разных нюансов могут повлиять на процесс обмена эмоциями с публикой. Бывает, концерт превращается для исполнителя в борьбу с собой, чтобы привести себя в нужное состояние и донести его до людей в зале. Тут всё непредсказуемо.
— А счёт до тридцати, как учил Рихтер, помогает?
— У него многое в выступлении было срежиссировано. Он говорил, что когда исполняет сонату Листа си-минор, то счёт до тридцати помогает ему добиться полной тишины в зале. Конечно, уметь сосредотачиваться необходимо, но это вовсе не означает, что нужно педантично подражать ему в этом. А то иногда выходит какой-нибудь молодой исполнитель, и хорошо видно, что он сидит и молча считает. Это выглядит немного карикатурно.
— Какова причина ярко выраженного недовольства Рихтера собой? Знаменитую последнюю фразу из фильма Монсенжона: «Я себе не нравлюсь» — больно слышать.
— Я думаю, что в момент, когда была сказана эта фраза, он преодолевал тяжёлое физическое состояние, а если тяжело болен человек, наделенный таким жизнелюбием, мощью, энергией, то вполне понятно, что у него возникает недовольство собой. Ну а в исполнительстве недовольство и предъявляемые самому себе высокие требования естественны, потому что такой музыкант всегда стремится сыграть тот совершенный вариант, который слышит внутри себя. И иногда Рихтер тратил часы и дни, чтобы найти его в небольшой фразе, а подчас и в нескольких тактах. Мне нравятся слова Шнабеля: «Я играю только те произведения, которые выше исполнения».
— Так, наверное, можно сказать о многих произведениях.
— Фактически про весь репертуар пианиста. Сколько бы мы ни играли, быть довольным сыгранным невозможно.
— Я даже отчасти вот что имела в виду. Не чувствовали ли вы в нём той затаённой печали, которая свойственна многим великим людям и часто определяется некоторыми из них как «горечь существования».
— Да-да, это так и было. Этого не могло не быть. Это естественно.
— Вот у Чемберджи в книжке написано, что после прекрасного концерта он был опустошен и сказал: «Ну почему даже когда всё хорошо, всё равно печаль и угрызения совести?»
— Слава Богу, это было не единственным его состоянием. Боюсь, что благодаря этой цитате у читателя может возникнуть искаженное представление о его характере. Ведь вполне возможно, что эти слова были сказаны им под влиянием момента, в результате усталости. Я хочу сказать, что такие записи, такие воспоминания – очень хрупкая вещь, они могут ввести в замешательство, потому что не исчерпывают всего многообразия проявлений личности Рихтера.
— Вера Васильевна Горностаева отмечала, что в присутствии Рихтера невозможно было сказать что-то негативное о другом человеке. Вы согласны?
— Действительно, он сам ни о ком не отзывался плохо, я, во всяком случае, такого не слышала. Но это не означало, что существовали запретные темы. С ним можно было говорить о многом, ведь он был абсолютно естественным человеком. Во всяком случае, у меня никогда не было страха что-то сказать ему и услышать его порицание, осуждение. Конечно, в присутствии такого человека срабатывал внутренний контроль, и это правильно. Кроме того, в его окружении просто не бывало каких-то агрессивно настроенных людей, а темы разговоров преимущественно касались интересных и возвышенных предметов.
— Можно ли сказать, что родство между вами заключалось ещё и в трагических судьбах близких людей – у Рихтера был расстрелян отец, у вас дядя.
— Я сама никогда с ним не говорила на эту тему и не уверена, что он знал о трагедии в нашей семье. Дело в том, что тогда таких семей было много, в нашей среде чуть ли не в каждой кто-то из родителей или родственников был расстрелян или арестован. Но не исключено, что его друзья в Тбилиси рассказывали ему про нашу семью, когда он приезжал.
Нужно говорить шире: это родство, о котором вы сказали, распространялось тогда на многих людей. Это был факт нашей жизни, от которого никуда не денешься. Ужасно, что родство было на такой трагической почве. И ужасно, что перед людьми в таких обстоятельствах стояла задача выживать. Но вы должны были жить, вы должны были выбрать путь, ведущий к жизни. И этот путь далеко не всегда был прямым и честным. Выживали по-разному. Кто-то приспосабливался, вступал в партию, не считая чем-то зазорным подобный компромисс. Некоторые, только для того чтобы продолжать работать в своей профессии, подписывали какие-то письма, лишь бы их не трогали и дали возможность играть, сочинять. Но были и третьи, которые не шли ни на какие сделки с совестью, и поэтому их путь был намного сложнее.
— Известно, что вы играли на самом последнем концерте в жизни Рихтера, который он посетил 22 июня 1997 года, будучи совсем больным.
— Да, мы – Наташа Гутман, Виктор Третьяков и я — играли Трио Шостаковича, а в первом отделении я исполняла Большую сонату Чайковского. Честно говоря, я даже не знала заранее, что Рихтер придёт на этот концерт, потому что он был уже очень слаб. Это был последний его прижизненный фестиваль в Туре, во Франции.
— Вера Васильевна назвала вас в числе тех немногих людей, в присутствии которых завершился земной путь Святослава Теофиловича, и сказала, что благодаря таким людям последние дни его были счастливыми.
— Этого я не могу сказать. Я действительно была у него на Николиной горе за три-четыре дня до смерти. Очень тяжело, просто невыносимо было смотреть на его угасание, даже сейчас я не могу вспоминать эти дни. Есть несколько воспоминаний в моей жизни настолько ужасных, что я стараюсь не прокручивать их в голове. Одно из них – как уходил Рихтер. Столько лет прошло, а мне до сих пор трудно говорить об этом.
— Вы упомянули про фестиваль Рихтера в Туре. Но ведь вы в числе немногих музыкантов принимали участие чуть ли не во всех «Декабрьских вечерах». Помните, как они начинались?— Действительно, Святослав Теофилович сам пригласил меня, и пока он был жив, я много раз играла на этом фестивале. А потом уже реже. «Декабрьские вечера» были полностью его идеей, абсолютно новаторской, даже революционной. На свете немало музеев, где устаиваются музыкальные вечера, но этот фестиваль был чем-то особенным. Святослав Теофилович соединил в нём живопись и музыку, он сам решал, какой будет тематика каждого фестиваля, и в смысле содержания программ это всегда было изысканно, элитарно – в лучшем значении этого слова. Очень многие исполнители приезжали на этот фестиваль не просто выступить в Москве, а именно к нему и только потому, что он пригласил их, были польщены этим приглашением и покорены самой идеей фестиваля. Уважение к нему было так велико, что ни у кого даже мысли не возникало, что можно не отозваться на его приглашение, несмотря на занятость.
Провести «вечера» было нелегко, но благодаря Ирине Антоновой, которая стала соратницей и единомышленницей Святослава Теофиловича, всё было замечательно организовано. Просто сам по себе музей немного неудобен для исполнителей, некоторые чисто технические моменты там не предусмотрены – например, в нём негде разыграться. Но все эти небольшие неудобства перекрывала радость оттого, что ты выступаешь на фестивале, организованном Рихтером. При нём фестиваль был уникальным, само присутствие такого гиганта придавало «вечерам» огромное значение.
— Ваш собственный фестиваль в Телави можно назвать рихтеровским мероприятием, ведь во всех фестивалях всегда силён просветительский акцент?
— Когда в 80-х годах мы начинали проводить его вместе с Олегом Каганом и Наташей Гутман, то хотели посвятить его Нейгаузу. Но эта идея как-то не прижилась. Может, если бы мы проводили его в Тбилиси, то было бы проще. Но поскольку фестиваль проводился в Телави, мы должны были учитывать местные особенности. Мероприятие, посвящённое Нейгаузу, выглядело искусственно, а мне не хотелось, чтобы было искусственно. Только в последние годы интерес к фестивалю заметно вырос. Поэтому следующий фестиваль, который намечается на октябрь, будет посвящён Рихтеру. Более того, в усадьбе князя Чавчавадзе, дочка которого была женой Грибоедова, будет устроена выставка художников, которые были близки Рихтеру, и представлены его собственные работы. Слушатели приезжают на наш фестиваль со всей Грузии, педагоги привозят туда своих учеников, так как параллельно концертам идут открытые уроки. В выступлениях участвуют и молодые музыканты – например, квартет имени Ойстраха, это очень талантливые ребята, я с ними уже играла. Каждый раз специально собирается фестивальный оркестр.
— Элисо Константиновна, что бы вы сами хотели рассказать о Рихтере, какими воспоминаниями поделиться в связи с его юбилеем?
— Мы всегда хотим придать форму нашим чувствам, мыслям, воспоминаниям, что-то зафиксировать, остановить какие-то прекрасные мгновения. А это почти невозможно. Боюсь, скажу что-нибудь — а это окажется ложью. Ведь в воспоминаниях о таком человеке даже интонация междометия важна. Вы заметили: особенность многих воспоминаний такова, что у каждого умершего гения вдруг все оказываются в друзьях? Это смешно. И потом люди примешивают к воспоминаниям свои фантазии, домыслы. Возьмите несколько книг — и вы увидите, что у каждого автора свой Рихтер. И какого-то единого образа Рихтера вы не сможете воспроизвести, даже если прочитаете все эти книги.
Каким-то своим воспоминаниям и я не доверяю стопроцентно. Например, я не могу вспомнить какие-то детали его выступлений, хотя если я бывала в Москве, то старалась приходить на все его концерты. Ведь каждый раз это было колоссальным, выдающимся событием. Помню, как в Мерзляковском училище он играл все прелюдии и фуги Баха. Первый том, потом второй том. Что там творилось! Попасть было просто невозможно, и это несмотря на то что не было никаких афиш, никого заранее не предупреждали. Огромная толпа народа так и не смогла туда прорваться. Или его концерты в ЦДРИ, какие-то другие выступления. Не хочу обидеть никого из больших исполнителей, наших и зарубежных, но от некоторых концертов Рихтера просто захватывало дух, после них невозможно было прийти в себя. Трудно было даже хоть кого-то поставить рядом с ним. От его игры тебя как будто уносило куда-то, и потом ты всю жизнь помнишь именно это своё состояние. Я могу не восстановить какие-то технические нюансы его исполнения, но своё невероятное впечатление, свое неземное состояние от этих концертов я не забуду никогда.
— А кто-нибудь из нынешних исполнителей производит на вас такое же сильное впечатление?
— Очень редко, к сожалению. Иногда я могу сказать, что мне что-то очень понравилось, могу, конечно, и восхититься чьим-то выступлением. Но сказать, что я испытала потрясение от чьей-то игры, я не могу.
— По-моему, в современном мире столько факторов, которые воруют у человека душевную энергию, заставляют распылять её на недостойные предметы. И поэтому исполнительство не поднимается на рихтеровскую высоту, а слушатели не способны испытывать экстатические состояния от исполнения.
— Да, конечно, это так. На концерте вы можете восхищаться техническим мастерством исполнителя, виртуозностью, но вот заканчивается такое исполнение – и ничего после него не остается в душе. И это страшно. Мы все вместе – и исполнители, и слушатели — спустились на какую-то ступеньку вниз.
— Ещё один момент. Возможно, он покажется вам забавным, хотя я нахожу его серьёзным. Я заметила, что кого ни возьми из гениальных людей, все они трепетно относились к природе, к животным. И Рихтер, конечно, не был исключением. Если на стуле спала кошка, то он не сгонял её, а оставался стоять, лишь бы её не потревожить.
— Это так. Но всё-таки это не было у него сентиментальной умильностью, а серьезной философией жизни. Знаете, я вообще считаю, что если человек не любит животных, то он и людей-то не может любить. И если я узнаю, что кто-то из известных людей жесток к животным, то я начинаю по-другому к нему относиться. Меня вообще поражает, чем занимается человечество, вместо того чтобы объединиться и всем миром ответить на вызовы, которые перед ним стоят, спасти природу и самих себя. Все страсти человека на самом деле так мелки в сравнении с проблемой сохранения природы, а ведь это просто необходимо для нашего выживания. И у всех нас только одна жизнь! Если задуматься, на что тратят её те, кто развязывает войны, убивает людей и животных, то становится страшно! И в то же время мы знаем, как полноценно проживали свою единственную жизнь гении, подобные Рихтеру. Хотя время их было суровым, потери тяжёлыми, но, несмотря на это, их светлой энергии хватало на преображение жизни вокруг по тому образцу, который они себе представляли.
— А ваши студенты интересуются Рихтером? Они расспрашивают вас о нём?
— Есть разные студенты. Некоторые прекрасно знают историю пианизма в нашей стране, в том числе и факты биографии Рихтера. А кто-то этим интересуется мало. Иногда вообще можно встретить музыкантов, которые при скромных способностях относятся к себе слишком серьёзно. Ведь сегодня у нас все гении, все звёзды, причём с самого рождения. Мне даже попадались пренебрежительные высказывания о Рихтере. Знаете, это просто смешно.
Когда Рихтер был жив, то самим фактом своего существования он удерживал сообщество музыкантов, да и всех тех, кто его знал и ценил, от чего-то плохого, низкого, пошлого. Личности такого масштаба высоко поднимают планку поступков и дел, указывают путь к истине, как будто освещая и освящая пространство вокруг себя. И все, кто попадает в их орбиту, начинают подтягиваться к этому уровню, стремятся ему соответствовать, начинают совершенствоваться и подчас превосходят отведённые им природой способности.
К счастью, память о нём не позволяет нам и сегодня ошибиться и перепутать, где мнимое, а где подлинное величие.
Беседовала Ольга Юсова